Культура жертвы
Публикуем перевод интервью c авторами книги «Возникновение культуры жертвы: микроагрессии, безопасные пространства и новые культурные войны».
Понимая культуру жертвы: интервью с Брэдли Кэмпбеллом и Джейсоном Мэннингом
Клэр Леманн
Известный психолог Джонатан Хайдт назвал профессора социологии Калифорнийского университета Брэдли Кэмбелла и профессора социологии Университета Западной Вирджинии Джейсона Мэннинга “пророками академического мира”, а социолог Дональд Блэк назвал их новую совместную книгу – “The Rise of Victimhood Culture: Microaggressions, Safe Spaces and the New Culture Wars” – “книгой откровений”. Два социолога попытались предоставить нам эмпирический социологический анализ недавних моральных конфликтов, которые потрясли кампусы колледжей в США, а также указали на масштабы, в которых эти конфликты распространились на всё наше общество.
Прочитав книгу, я обратилась к её авторам, чтобы взять интервью о некоторых ключевых темах их книги, а также понять некоторые недавние культурные тенденции, которые в книге освещены не были. Ниже приведена стенограмма нашего интервью, которое проводилось по электронной почте.
Три культуры морали
Клэр Леманн: Не могли бы Вы вкратце объяснить нашим читателям, которые не знакомы с Вашей книгой, основные различия между описанными там культурой достоинства, культурой чести и культурой жертвы?
Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Мэннинг: Три культуры морали – это три разных группы характерных черт, определяющих, что люди считают оскорбительным и как они справляются со своими обидами.
В культурах достоинства наблюдается низкая чувствительность к неуважению. Люди более терпимы к оскорблениям и несогласию во взглядах. Детей учат чему-то вроде: “Камни и палки могут сломать мне кости, но словам меня не ранить”. Хорошим тоном считается иметь “толстую кожу”, а вот обидчивость или слишком острая реакция на неуважение – осуждаются. Если же дело касается чего-то большего, чем просто оскорбление или неуважение – например, физическое насилие – следует обращаться к правовой системе; взятие правосудие в свои руки и последующая жестокая месть в таких культурах обычно осуждается, а по закону считается серьёзным преступлением.
Гораздо выше чувствительность к неуважению в культурах чести. Оскорбления требуют серьёзного ответа, и конфликт может возникнуть даже случайно. Низкая терпимость к оскорблениям считается добродетелью, а не пороком. Терпеть неуважение, не пытаясь восстановить справедливость, считается позорным, “правосудие” обычно принимает форму насильственной мести, а обращение к правовой системе в таких культурах стигматизировано.
У этих двух культур разные источники морального статуса или моральной ценности. Честь – это статус в глазах окружающих, она опирается на репутацию. И хотя эта репутация зависит от множества факторов, ядром её выступает физическая храбрость. Терпеть неуважение – позор, потому что вы позволяете кому-то унижать вас, не защищая свою репутацию силой. Это считается трусостью. Обращение к властям позорно по той же самой причине. Добродетелями считаются сила, решительность, агрессивная защита своей репутации, и внимательность к признакам того, что кто-то проверяет вас на слабость.
Достоинство – это врождённая и неотъемлемая моральная ценность, оно не зависит от вашего положения в глазах других людей. Культура достоинства подчёркивает, что такой ценностью обладает каждый, и её нельзя отнять. Почему оскорбления не могут вас обесценить, а чрезмерная реакция на них неприемлема – она показывает, что вы не уверены в своём достоинстве (и поэтому так серьёзно относитесь к мнению других людей). Добродетелями тут выступают не смелость, обидчивость и агрессивность, а сдержанность, благоразумие и уверенность в себе.
То, что мы называем культурой жертвы, сочетает в себе некоторые аспекты как культуры чести, так и культуры достоинства. Люди в культуре жертвы так же чувствительны к неуважению, как и в культуре чести. Они очень обидчивы и всегда внимательны к возможным оскорблениям: даже непреднамеренное оскорбление может привести к серьёзному конфликту. Но, как и в культуре достоинства, люди избегают насильственной мести, полагаясь на некую властную фигуру или на иную третью сторону. Они жалуются в полицию, в отдел кадров своей корпорации, в администрацию своего университета или – возможно, в качестве стратегии по привлечению внимания кого-нибудь из первых трёх, – обращаются к широкой общественности.
Сочетание высокой чувствительности с зависимостью от мнения окружающих побуждает людей акцентировать внимание на своей обиде или преувеличивать её тяжесть. К настоящему моменту подчёркивание степени своей виктимности, уязвимости к обидам, потребности в помощи и защите стало тенденцией. Люди, которые выражают свои обиды, скорее всего, будут апеллировать к таким понятиям как неравное положение, маргинальность, травма, при этом рассматривая любой конфликт как вопрос угнетения.
В результате такая культура выделяет свой источник моральной ценности: виктимность. Жертва заслуживает особой заботы, и, наоборот, иметь привилегированный статус аморально. Привилегии здесь даёт виктимность, а трусость уважается.
Примеры культуры чести мы можем видеть на протяжении всей истории по всему миру. Как правило, в них достаточно высок уровень насилия, включая такие характерные формы как дуэль и наследственная вражда. Многие культуры досовременного Запада можно описать как культуры чести. Европейские элиты хранили свою честь, сражаясь на дуэлях; на Юге США дуэли были широко распространены до начала Гражданской войны.
К 20 веку культура достоинства в значительной степени вытеснила культуру чести на Западе. В 1970 году социолог Питер Бергер назвал понятие чести устаревшим, заявив, что оно ничего не значит для современного человека. Люди больше не жили в смертельном страхе за свою честь. Если кто-то ставил чью-то честь под сомнение, это вызывало не гнев, а насмешку и непонимание. Дуэли же стали странной диковинкой прошлого.
Мы утверждаем, что культура жертвы, по крайней мере, в экстремальных формах, для нашего мира новая. В чистом виде её можно наблюдать в кампусах колледжей и университетов. Проявления культуры жертвы включают в себя жалобы на микроагрессию и наказания за неё, требование и создание так называемых “безопасных пространств” [safe space], просьбы и требования предупреждать о триггерах, отказ от приглашения (или даже запрет) докладчиков, чьи выступления могут оскорбить виктимные группы.
Моральная иерархия
Клэр Леманн: В своей книге Вы упоминаете, что это новая культура морали рождает новую моральную иерархию, где белые люди находятся “внизу”, а угнетённые и маргинализированные (жертвы) – вверху. Не могли бы Вы уточнить, что понимается под “моральной иерархией”?
Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Мэннинг: Моральные суждения повышают репутацию одних людей и понижают репутацию других, поэтому мораль – источник своего рода социального статуса, который мы называем респектабельностью. У других видов статусов другие источники, и в любом сложном обществе одни люди респектабельнее других, другие – богаче, кто-то более социально интегрирован, а кто-то более традиционалистичен в плане культуры. Ваша позиция в этой и других социальных иерархиях влияет на то, как к вам относятся другие люди. К примеру, на суде вам охотнее поверят, если вы состоятельны, респектабельны и так далее. А если вы жертва преступления, то преступник, скорее всего, будет привлечён к ответственности.
Так что респектабельность – моральный статус наравне с остальными. И поскольку её формируют моральные суждения, она принимает разные формы в зависимости от типа культуры морали. Насколько важно обществе иметь репутацию доброго, целомудренного, послушного, смелого, мудрого, щедрого, сдержанного и так далее, зависит от того, что ценится людьми. Одна культура может рассматривать послушание и самоконтроль как ключевые добродетели, но в другой они могут считаться пороками, поскольку уменьшают индивидуальность и искренность. Но даже если в разных культурах добродетелями считаются одни и те же черты, некоторые добродетели могут цениться выше. Так происходит в культуре чести: смелость и, в частности, один из её аспектов – физическая храбрость – ставятся выше остального. Дело не в том, что люди других культур не ценят смелость, или что люди культур чести не ценят других добродетелей, но акцент на смелости и жесткости в культурах чести ведёт к поведению, которое люди других культур считают аморальным.
Это приводит к созданию моральной иерархии со смелыми, жестокими и сильными людьми наверху, а трусливыми и слабыми – внизу. Честь – один моральных статусов, основанный на определенных добродетелях. Он возникает в условиях отсутствия государственной монополии на насилие, поэтому мы, разумеется, понимаем причину появления культуры чести и логику её моральной системы. Но мы согласны с критиками культур чести, которые выступали против конфликтов и насилия, порождённых этими культурами. Мы также возражаем против моральной иерархии этих культур. Превознесение одной добродетели над другими ведёт к извращению: жестокие люди и горячие головы в конечном итоге получают уважение, в то время как миротворцы очерняются.
Моральная иерархия культуры жертвы добавляет к этим проблемам новые. Подобно культуре чести, культура жертвы превозносит одни добродетели над другими. Она озабочена искоренением угнетения и привилегий, и эта целеустремленная одержимость ведёт к тем же самым извращениям, что и пренебрежение другими добродетелями в культурах чести. Но даже в культуре чести ваш моральный статус чаще всего зависит от вашего собственного поведения, нежели от поведения кого-то другого. А здесь статус зависит от того, считают ли окружающие вас жертвой, это вообще не ваша собственная добродетель.
Это влечёт за собой серьёзную проблему – в такой системе морали нет стимулов для хорошего поведения. Культура чести поощряет храбрость, пренебрегая другими добродетелями. Но как следует себя вести, чтобы вас уважали в культуре жертвы? Нельзя просто взять и стать жертвой. Или, правильнее сказать, можно – можно сделать вид, что вы слабый и нуждаетесь в помощи, можно выставить поведение других людей в отношении вас как агрессивное и неуважительное, можно даже начать лгать, что вы стали жертвой насилия и других преступлений. Культура жертвы стимулирует плохое поведение.
Крайность культуры жертвы, которая проявляется у активистов кампусов колледжей, приводит нас к ещё одной проблеме – статус жертвы зависит не только от личного опыта, но и от принадлежности к определённой виктимной группе. Суть в том, что жертвами начинают считать лишь членов определённой виктимной группы, но никого кроме них. Активисты утверждают, что белые не могут быть жертвами расизма, а мужчины – жертвами сексизма. Точно так же от принадлежности к группе зависит, можете ли вы считаться потерпевшим в отношении новых “правонарушений”, таких как микроагрессия или культурная апроприация. Если белый сделает прическу как у афроамериканца, это будет считаться культурной апроприаций, а если афроамериканец будет носить прическу как у белых – не будет. Пионеры концепции микроагрессии также дали понять, что не всякая микроагрессия значима. Белый мужчина, работающий школьным учителем, может столкнуться со стереотипами и унижением, но определение такого как микроагрессии – “неправильное применение концепции“.
Таким образом, культура жертвы помещает людей “наверх” или “вниз” в зависимости от статуса жертвы у всей группы. И хотя не всегда ясно, по каким критериям эти группы определяются, Джонатан Хайдт выделил семь, статус которые в наше время считается неприкосновенным: цветные, женщины, ЛГБТ, латиноамериканцы, коренные американцы, люди с ограниченными возможностями и мусульмане. В этой схеме многие группы меньшинств, такие как евангельские христиане, не имеют никаких прав, а любая их дискриминация игнорируется или даже приветствуется.
И здесь мы видим две проблемы.
Первая – фундаментальная моральная неприязнь: мы верим в идеалы культуры достоинства, считая, что все люди ценны, и к ним следует относится соответственно, поэтому мы возражаем против иерархии культуры жертвы, как и любой расовой или этнической иерархии. Вторая – возможная реакция на такую иерархию. Белые мужчины, а также все остальные, кто не получил статуса жертвы, вряд ли примут новую мораль и новую моральную иерархию, где они находятся в самом низу, и в конце концов они могут решить, что должны быть наверху. Нас тревожит недавний подъём движения альт-правых белых националистов, и мы боимся, что в ответ на распространение культуры жертвы они будут набирать популярность. Подрывать основы культуры достоинства и её идеалы равенства опасно.
Движение #MeToo
Клэр Леманн:
Вы написали свою книгу до подъёма движения #MeToo. Считаете ли вы, что движение #MeToo – это значительный сдвиг нашей моральной культуры в сторону культуры жертвы?
Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Мэннинг:
Изучая полномасштабную культуру жертвы в среде активистов кампусов колледжей, мы видим, что моральная логика там отличается от моральной логики других ситуаций. Но границы между двумя культурами морали размыты. Степень, в которой виктимность даёт некий статус, может меняться, поэтому даже в тех обществах, где ещё доминирует культура достоинства, мы можем замечать тенденции в сторону культуры жертвы.
В книге мы обсуждаем движение против изнасилований в кампусах и отмечаем, что оно пользуется поддержкой журналистов, членов Конгресса и прочих лиц, не принадлежащих к этой культуре жертвы. Изнасилование не новое правонарушение вроде микроагрессии или культурной апроприации, и далеко не мелкое. То есть это движение не проявление культуры жертвы в чистом виде. Но мы заметили, что попытки проявлять уважение к жертвам ведёт к легковерности даже в таких ситуациях, как ложные изнасилования в Дюке или Университете Вирджинии, где было очевидно, что “жертвы” врут. Это приводит к попыткам ослабить права обвиняемого на надлежащую правовую процедуру. В среде активистов кампусов и других, вовлеченных в культуру жертвы, кто-то придерживается и более радикальных мнений, например, что обвинителям всегда нужно верить. Но эти идеи пока не получили широкого распространения.
Движение #MeToo схоже с движениями против изнасилований в кампусах. Возможно, в какой-то степени оно и способствовало распространению культуры жертвы, но из-за массовости попытки радикализации и использования там морального языка активистов кампусов по большому счёту провалились. Кроме того, #MeToo опирается не на новые преступления, свойственные исключительно культуре жерты, а на изнасилования и сексуальные домогательства. Обвинения против Харви Вайнштейна и многих других целей движения не были связаны с микроагрессией и не основывались на идеологическом расширении понятий насилия и сексуального домогательства. Обвинения против Вайнштейна, например, включали в себя 19 изнасилований, а также множество случаев нежелательных прикосновений и эксгибиоционизма.
Многое в движении #MeToo можно рассматривать как выражение культуры достоинства – оно апеллирует к идеалам, которые уже существуют в нашей культуре, но иногда игнорируются на практике. Женщины, которые требуют, чтобы их не запугивали и не лапали, чтобы до них не домогались на рабочем месте, чтобы мужчины, злоупотребляющие своим служебным положением таким образом, сталкивались с последствиями, не опираются на радикальный феминизм или его представления о повсеместном патриархальном угнетении (по крайней мере, в подавляющем большинстве случаев). Они пытаются пролить свет на случаи поведения, которое уже считается неправильным, но о которых многие люди не знают.
Но движение #MeToo довольно обширно, в нём находят себе место и менее распространённые составляющие, так или иначе связанные с культурой жертвы. Мы можем вспомнить некоторые обвинения, которые были выдвинуты на временном отрезке между обвинениями против Харви Вайнштейна до обвинений против комика Азиза Ансари. В январе 2018 года интернет-журнал Babe опубликовал статью Кэти Уэй о свидании одной женщины с ним. Статья под названием “Я пошла на свидание с Азизом Ансари. Оно превратилось в самую худшую ночь в моей жизни” подробно рассказывает о свидании “Грейс” и Ансари. Последний там не выглядит джентльменом, но ясно, что эта история не об изнасиловании и даже не о сексуальных домогательствах. После ужина они пошли к нему домой, вступили в половой контакт друг с другом и, согласно “Грейс”, Ансари потом хотел вступить в ещё один половой контакт, в то время, как она этого не хотела и, в конце концов, ушла домой. Позже в текстовом сообщении она сказала Ансари, что он проигнорировал её “чёткие невербальные сигналы” и должен был заметить, что ей некомфортно.
Обвинения против Вайнштейна, где мы видим явные случаи насилия и домогательств, понятны с точки зрения общепринятой морали, в то время как обвинения против Ансари понятны только с точки зрения культуры жертвы.
С той же точки зрения, с которой неудобные разговоры считают видом агрессии, а политически консервативную речь – жестокостью, хамское поведение на свидании приравнивается к сексуальному насилию. В той степени, в которой движение #MeToo даёт жертвам особый статус, в которой оно устанавливает жертву исключительно на основании пола, в которой оно стирает различия между серьезными преступлениями Вайнштейна и ненасильственным поведением Ансари, оно будет способствовать распространению культуры жертвы.
Другая вещь, которую иллюстрирует случай Ансари – то, что мы называем моральное истощение. Сосредоточенность культуры жертвы на угнетении сужает рамки морального дискурса, и активисты, похоже, теряют способность выносить моральные суждения в ситуациях, не относящихся к жертвам. Складывается ощущение, что все вещи, которые активисты считают плохими, они описывают как угнетение, будь то уродливая статуя в кампусе или плохое свидание. Как заметила Мона Шарен: “Разве Грейс не хотела привязанности, внимания, доброты – всего того, что обычно хотят люди, отправляясь на свидание? Разве это говорит о том, что проблема свиданий в наше время – нереалистичные ожидания?”
Проблема Грейс в том, что у неё нет нужных слов, которыми можно это описать. Она не может назвать Ансари вульгарным, похотливым или любым другим старомодным термином, который будет гораздо точнее отражать её моральную реакцию. Вместо этого она говорит об угнетении и домогательствах. Для движения #MeToo подобное не очень хорошо – оно может отвлечь от реальных преступлений, на которые следует обращать внимание. И вряд ли это поможет объяснить людям, как следует вести себя на свиданиях. Моральное истощение ведёт к моральному замешательству.
Культурная апроприация
Клэр Леманн:
Считаете ли Вы обвинения в “культурной апроприации”, которые сегодня нередко выдвигают, частью культуры жертвы? Кажется, что культурная апроприация – один из аспектов новой морали, который большинство людей не понимают. Но можно ли понимать её как наделение определённых культурных ценностей или культурных практик особым статусом, к которому нет (или не должно быть) доступа у людей, находящихся ниже в моральной иерархии? Не является ли культурная апроприация некой формой морального осквернения?
Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Мэннинг:
Культурная апроприация – яркий пример культуры жертвы. Как и в случае с микроагрессией, это недовольство ненасильственным и, вероятно, непреднамеренным неуважением, которое многие наблюдатели вряд ли сочтут оскорбительным. Как и в случае с микроагрессией, это правонарушение преподносится в виде коллективного угнетения по отношению к одной социальной группе со стороны другой. На практике вина определяется личностью нарушителя – он обязательно должен относиться к какой-либо из привилегированных групп.
Высокая чувствительность к неуважению в культуре жертвы постоянно порождает новые виды правонарушений, и культурная апроприация, безусловно, одно из самых непонятных. Как мы говорили в другом месте, один из сбивающих с толку аспектов заключается в том, что многие вещи, которые называют культурной апроприацией, ещё недавно считались добродетелями – символами космополитичности и широких взглядов. Мы могли бы ожидать, что социальные и культурные консерваторы будут осуждать практику йоги и медитации у западных людей или моду и стиль чернокожих у белых детей, но в основном осуждение идёт со стороны так называемых прогрессистов.
С предположением о моральной иерархии Вы не ошиблись. Хотя претензии оформлены как эксплуатирование уязвимых групп (в культуре жертвы всё строится на этом), полезнее рассматривать их в качестве попыток разграничить иерархическое положение. Как отметил социолог Дональд Блэк в своей книге “Moral Time”, в различных обществах на протяжении истории были законы о превосходстве, которые запрещали людям перенимать стиль и образ жизни высших социальных слоёв. Династии Хань и Мин запрещали простым людям носить одежду определённых цветов. В досовременной Японии крестьянам запрещалось носить одежду, характерную для горожан. В средневековой Англии был закон, запрещавший всем, рангом ниже рыцаря, носить меховую одежду (позже были приняты поправки, позволявшие носить некоторые виды меха). И никому рангом лорда не разрешалось носить остроносые туфли. Неписаные нормы, касающиеся культурной апроприации, напоминают аналогичные ограничения.
Как Вы и предположили, рассуждения о моральном осквернении помогут нам поместить этот вопрос в более широкий контекст. Согласно работе социолога Мюррея Милнера об индийской кастовой системе, сакральность – всего лишь особая форма статуса. Это коррелирует с тем, что мы в своей книге называем моральным статусом, хотя, как и в случае с честью, у него есть особенности. Священное считается чем-то особенным и достойным почтения. Его следует отделять от непосвящённых и защищать ритуалами, связанными с чистотой и непорочностью. Сразу же вспоминается Закон Моисея, но если мы поймём его абстрактно, то увидим увидим подобные правила повсеместно, например, в отношении таких светских вещей как национальные флаги или гимны. Что происходит, когда белый человек Запада практикует йогу, подражает культуре туземцев или цитирует слова из песни Бейонсе? Возможно, для кого-то он подобен грязному человеку, который зашёл в храм и надел ритуальные облачения. Культуру трепетных, хороших, смелых людей оскверняют те, кто несёт на себе позорное пятно привилегий.
Похоже на то, что в рассуждениях о “белизне” присутствует некий концепт “морального осквернения”. Иногда, глядя на манеру обсуждения, складывается впечатление, будто бы это некий вирус или что ещё, который распространяется, заражая вещи и людей. Мы видим недовольство тем, что в среде ЛГБТ активистов преобладают белые, что Тейлор Свифт “источает” белизну или, как в случае из нашей книги, людей обвиняют в том, что они задают белые вопросы и используют белые методы исследования.
Консерваторы и культура жертвы
Клэр Леманн:
С интересом прочла в Вашей книге, как консерваторы (особенно пытающиеся привлечь к себе внимание) научились использовать культуру жертвы в своих целях. Вы утверждаете, что подобное может привести к ещё большему распространению культуры жертвы. Не могли бы Вы прояснить этот момент для наших читателей?
Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Мэннинг:
Культура жертвы – феномен преимущественно левых движений, но у неё есть способ распространения за их пределы. Консерваторы и другие несогласные с активистами из кампусов, могут отстаивать ценности культуры достоинства, но иногда сами же их отвергают. Один из вариантов – принимать всё, что противопоставляется культуре жертвы. Они могут вести себя провокационно и оскорбительно, чтобы задеть активистов, или, в крайних случаях, принимать идеологию альт-правых, отрицающую равенство и разнообразие. Но есть ещё один способ уйти от культуры достоинства – принять предпосылки культуры жертвы и выставить себя жертвой.
В нашей первой статье о культуре жертвы в 2014 году мы указали на случай с Тэлом Фортгангом, студентом Принстона, который проверил свои привилегии, следуя призывам активистов кампусом, а потом написал об статью. Идея была в том, что, проверяя свои привилегии, он обнаружил долгую историю преследований и притеснений в отношении своей семьи, некоторые члены которой даже пострадали от Холокоста.
В каком-то смысле это совершенно разумно, поскольку демонстрирует абсурдность культуры жертвы. Внук переживших Холокост людей может обоснованно задаться вопросом, почему он должен нести бремя ярлыка “привилегированного”, в то время как другие студенты в том же элитном университете получают статус и общую симпатию, называя себя жертвами. Мы сами часто задаёмся вопросом, почему в академической среде, где люди постоянно говорят о неравных условиях, вовлечённости, разнообразии и тому подобном, происхождение из семьи рабочего класса маленького южного городка не даёт нам “очков жертвы”. Поэтому если вы хотите очернить привилегированных и превознести жертв, по крайней мере будьте внимательнее – не основывайтесь на цвете кожи, поле и других подобных чертах.
Но всё это может легко привести к “состязанию жертв”, когда любой спор о морали выродится в поиск наиболее пострадавшего участника. Консерваторы в университетах и колледжах могут быть больше других склонны к принятию статуса жертвы, поскольку эту группу в кампусах действительно угнетают. Консерваторы почти не представлены в среде преподавательского состава, особенно в области социальных наук. К примеру, гораздо больше социологов считают себя марксистами, нежели консерваторами, а 30% среди социологии признали, что не будут поддерживать кандидата на должность, если он республиканец. Многие консерваторы в кампусах сталкиваются с тем, что активисты называют микроагрессиией, притом в худших её проявлениях.
Заявления консерваторов о притеснении понятны, но если они, в конце концов, примут предпосылки своих оппонентов о жертвах и ответе на эти притеснения, то просто станут ещё одной силой, подрывающей культуру достоинства. И мы можем видеть некоторые примеры примеры такого поведения. Например, “National Review” опубликовал статью Фредерика Хесса под названием “When College Presidents Mistake Lib-splaining for Conservative Outreach”. Термин “либсплэйнинг” схож с терминами “мэнсплэйнинг”, “уайтсплэйнинг” и другими новыми “правонарушениями” культуры жертвы. Тут он используется в отношении президента колледжа, который поощряет группы консерваторов в кампусах читать более серьезную консервативную литературу, и встречается с ними для дискуссий. Как и с другими случаями “сплэйнинга”, в статье выдвигается предположение, что любая попытка обсуждения или объяснения со стороны посторонних лиц, – притеснение.
Мы также отмечаем, что заявления о притеснениях становятся ключевой идеей консерваторов в кампусах. Безусловно, консерваторам следует обращать внимание на подавление свободы слова, но иногда это принимает форму провокации с целью получить ответ со стороны левых, который затем становится основой для жалобы. Фактически это объединение двух стратегий отказа от культуры достоинства – намеренные оскорбления и объявление себя жертвой. Например, консерваторы, которые привлекли в свои ряды провокатора Майло Яннопулоса, кажется, были больше заинтересованы в разжигании гнева со стороны левых, чем в продвижении консервативных идей.
Конечно, они имели на это полное право, а члены левого движения бурно реагируют даже на консервативных интеллигентов, и всё же привлечение таких людей, как Яннопулос вряд ли продвинет идеалы культуры достоинства. Как писал консервативный профессор из Калифорнийского университета Лос-Анджелесе Гэбриэл Россман активистам организации Bruin Republicans, когда они запланировали выступление Яннопулоса на тему “10 вещей, которые я ненавижу в Мексике”: “если Ваша цель – распространять консервативные идеи, Вам следует понимать, что приглашение Яннопулоса сделает Вашу организацию и Ваши идеи токсичными”. В тот раз организация отменила выступление, но не все могут справиться с соблазном устроить скандал, пригласив популярного и неоднозначного оратора.
Другой способ, которым консерваторы и прочие противники культуры жертвы могут в конечном итоге принять её предпосылки – ненамеренное восхваление пострадавших от самой культуры жертвы. Рассмотрим недавний случай с Линдси Шеперд, аспирантом и ассистентом преподавателя в Университете Уилфрида Лурье, с которой плохо обошлись преподаватели и руководство университета. На занятии по коммуникациям она показала короткий ролик об использовании гендерных обращений, за что была вызвана на ковёр к двум профессорам и администрации университета, которые отругали её, заявили, назвав ролика трансофобным и, возможно, нарушающим канадский закон о борьбе с предвзятостью. Когда Шеперд опубликовала запись этой беседы, её поддержали люди, обеспокоенные нападками на свободу слова и угрозой академической свободе. В конце концов, администрация университета была вынуждена принести ей извинения.
После того случая Шеперд стала своего рода знаменитостью, которую регулярно приглашают на встречи и награждают. И хотя она достойно себя вела в первоначальном конфликте, её известность, по-видимому, обусловлена её статусом жертвы, а идеям или достижениями. Шеперд всегда поддерживала свободу слова, но в остальном её взгляды окончательно несформированы и часто меняются.
Первоначально будучи левой, недавно она опубликовала видео, где заявила, что переходит на центристские позиции, назвав одной из причин размытие различий белых националистов и белых сторонников превосходства в глазах левого движения. Как прокомментировала это Женевье Вейнеровски: “такие странные заявления затрудняют возможность поверить в её переход на центристские позиции”. Шеперд и её политическая группа также приглашали выступать в университете Фейт Голди альт-правую активистку, которая декларировала неонацистские лозунги и была уволена из правого “Rebel Media” после участия в неонацистском подкасте. Шеперд, таким образом, выступает и как противник культуры жертвы, и как жертва в рамках этой культуры культуры, но не как сторонница культуры достоинства – она всё чаще использует стратегию намеренных оскорблений и последующего объявления себя жертвой гонений. Но в глазах многих противников культуры жертвы статус жертвы даёт ей некий авторитет и, возможно, даже защиту от критики.
Сохранение культуры достоинства
Клэр Леманн:
Мне очень понравилось, что Вы в своей работе изложили суть культуры жертвы, а не просто её осудили. Как вам удаётся оставаться такими беспристрастными к предмету Вашего исследования и не доходить до осуждения?
И, наконец, что можно сделать для сохранения культуры достоинства тем, кто не хочет жить в культуре жертвы?
Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Мэннинг:
У нас обоих схожий стиль аналитического мышления. И мы оба пришли в социологию из-за научного интереса к паттернам человеческого поведения. Мы оба начали изучать конфликты и социальный контроль потому что именно в этой сфере можно говорить о поведении людей с научной точки зрения. Потом нас привлекла теоретическая работа Дональда Блэка, где были изложены простые принципы для описания и объяснения человеческого поведения.
В нашей книге мы говорим о политизации социологии. Эта научная область издавна привлекала людей, которых не устраивает текущее положение дел – преимущественно либералов и прогрессистов, реже – консерваторов. И даже если они работают в рамках научного метода (а большинство так и делают), то темы исследований и поставленные вопросы определяются их чувствами и взглядами. Как следствие, люди начинают изучать расу, гендер, этническую принадлежность или что-то другое, интересующее их до поступления в аспирантуру.
Это не наш случай. Предыдущие темы исследований – геноцид и суицид – мы выбрали не потому, что были с ними связаны вне социологии. Они просто показались нам интересными явлениями, который можно изучить, используя подход Блэка.
Тема культуры жертвы действительно очень близка нам. Её эпицентр – университеты, поэтому она существенно влияет на социальные науки. Будучи учёными-социологами, мы беспокоимся за своё будущее, но даже с учётом этого, темой вы занялись скорее в стиле “Эй, это странно”, нежели “Все на баррикады!”.
На протяжении написания книги мы больше анализировали и описывали, чем просто жаловались. Жалобы скучны. Анализ интересен, особенно если проводить межкультурные сравнения и искать общие принципы, лежащие в основе различных культур. Недаром многие главы нашей книги начинаются с примеров дуэлей аристократии. В контексте сравнения всё человеческое поведение довольно необычно и увлекательно.
Работая социологами, мы также остаёмся людьми со своими политическими взглядами и твёрдыми моральными убеждениями. В книге мы рассматриваем последствия культуры жертвы, которые считаем негативными, как, вероятно, и вероятно большинство наших читателей. Вне книги, например, в издании “The Chronicle of Higher Education”, мы чётко заявляли о поддержке свободы слова и академической свободы, а также о том, что культура жертвы им препятствует.
Как же тогда согласным с нами людям сохранить культуру достоинства?
Очень хороший практический совет – Правило №6 Джордана Питерсона: “Прежде чем критиковать мир, наведите идеальный порядок у себя дома”. Так что начать стоит с себя. Можем ли мы стать менее обидчивыми? Могут помочь изучение древней мудрости, занятия по когнитивной поведенческой терапии или даже некоторые народные знания. Также можно добавить поиск причин конфликтов и их разрешение без обращений к моральной иерархии отдельных групп. Мы ведь можем найти лучший способ донесения нашего недовольства, чем ругань в интернете или жалоба представителям власти? Обсуждать вещи сложно, для этого приходится вступать в споры, которых многие из нас предпочли бы избежать. Но, как и в других случаях, если Вы сможете заставить себя начать, со временем будет легче.
Мы можем сосредоточиться на эпицентре культуры жертвы – наших колледжах и университетах. Знаем ли мы, сколько средств налогоплательщиков в государственных университетах уходит администрации, а сколько – на процесс обучения? Знаем ли мы сколько из них тратится на защиту от оскорбительных высказываний, пропаганду теории микроагрессии и всякие тренинги на тему скрытых предубеждений? Знают ли это наши законодатели? Может, нам позвонить им и спросить? Или, ещё лучше, собрать с десяток друзей, чтобы каждый из них позвонил и спросил? Если бы нам удалось урезать университетскую бюрократию, в особенности ту её часть, которая занимается вопросами оскорбительных изображений и высказываний, мы бы снизили влияние культуры жертвы. Это бы ослабило стимул получить статус жертвы и усилило бы стимул искать альтернативные пути решения проблем. Возможно, так люди станут больше говорить друг с другом и высказывать своё мнение, не опасаясь выговора.
Вместе с этим стоит попытаться снизить идеологическую однородность учебных заведений, где умеренные консерваторы встречаются реже, чем левые радикалы. Это не гарантирует распространения культуры достоинства – как мы видели, консерваторы тоже могут присоединяться к игре в жертву. Но поскольку на текущий момент культура жертвы наиболее распространена среди левых радикалов, одно из её проявлений – демонизация правых. Согласно Блэку, терпимость к разнообразию выше там, где изначально разнообразия больше, а о культурной чистоте заботятся там, где культура относительно однородна. Теоретически, растущее идеологическое разнообразие должно снизить степень идеологической нетерпимости в кампусах и свести на нет её наиболее серьёзные проявления. Также это должно снизить нетерпимость по отношению к тем, кто хочет критиковать культуру жертвы как таковую.
Для многих студентов колледжей социализация в условиях чрезвычайной чувствительности и зависимости, началась ещё до поступления. Есть основания полагать, что сейчас дети и молодежь (по крайней мере из среднего и высших классов) более защищены и больше контролируются, чем в предыдущие десятилетия. Потому им реже приходится справляться с трудностями и разрешать конфликты самостоятельно. Сторонники так называемого “воспитания без гиперопеки” [free-range parenting] выступают против этого, призывая родителей разрешать детям играть без присмотра, а школы – обеспечивать места отдыха такими небезопасным спортивными снарядами как лазилки и рукоходы. Можно поискать способы поощрения подобных инициатив на местном или национальном уровне, например, собирая средства для судебной защиты людей, обвинённых в жестоком или халатном отношении за то, что многие из нас сочли бы разумной долей детской автономии, или школ, несущих ответственность за случайные травмы.
Наконец, бороться с культурой жертвы и решать проблемы, которые она создаёт в университетах и других местах, важно, но также важно создавать альтернативы университетам и мейнстримным СМИ, где можно было обсуждать серьёзные идеи и спорить о них.
***
Этот не первый перевод с Quillette. До этого мне доводилось переводить текст «Мизогиния повсюду?». Надо отметить, что Кэмпбелл и Мэннинг радуют куда более нейтральным, непредвзятым и сбалансированным подходом. Да, они тоже критикуют современных американских левых, но при этом не ударяются в противоположную крайность. В частности, взвешенная позиция по metoo, обвинения против Вайнштейна, с которых всё началось, — как раз относятся к культуре достоинства (изнасилования, домогательства и т.п), однако адепты культуры жертвы пытаются использовать metoo как инструмент для получения желанного статуса угнетённой жертвы.
Оригинал интервью: Understanding Victimhood Culture: An Interview with Bradley Campbell and Jason Manning
Похожие записи
Кто похитит вашего ребенка?
